На третьи сутки первого личного свидания с Ритой, от одного из зеков я узнал, что вчера, с этапом, на зону привезли моего подельника по рязанской группе Олега Фролова. Оставались считанные часы нашего с ней общения. Уже подступала боль неминуемой разлуки. И вдруг, будто в утешение, такое светлое известие. Ожидание не обмануло: Олег с Борисом Шилькротом встречали меня у вахты. Мы обнялись, и, переговариваясь, ожидали, когда надзиратель выведет Риту. Ей предстояло на виду у нас сделать несколько шагов до металлических дверей пропускного пункта. Выйдя, она помахала нам свободной от сумки рукой и все пыталась улыбаться. Я едва успел сказать ей, показывая на своих друзей, их имена. Она приветливо кивнула и… на полгода скрылась за громыхнувшей засовами дверью. В пакете у меня осталось большое махровое полотенце, что мне позволили вынести с собой. Спустя две недели оно продолжало хранить запах ее духов.

Весь вечер до отбоя мы провели с Олегом. Все это время меня не оставляла истошная боль, мне требовалось высказаться, отвлечься. Олег, сам того не зная, скрасил мучительные минуты после нашего с ней прощания. Он стал для меня человеком от Бога. На воле мы с ним почти не сообщались. Он учился в Рязанском радиотехническом институте, где встретился с Юрием Вудкой и вскоре присоединился к подпольной неомарксистской группе. Высокий, худой, несколько не складный, Олег имел несколько отрешенный вид молодого ученого. О том свидетельствовали большой лоб и рыжеватая интеллигентская бородка. Он был рассеян, ироничен, сдержан на слова. Войдя в барак, поступью командора, стуча каблуками, шел по проходу вдоль стены и ряда тумбочек, едва не сбивая их. Не поворачивая головы, я уже знал, что идет Олег. А ходил он размашистым шагом, как бы ничего не видя перед собой. Мой подельник, в отличие от меня, был совершенно безразличен к еде и своему внешнему виду. По зиме у него на шее из-под фуфайки вместо шарфа серело затертое вафельное полотенце. Не признавая ботинок и тапочек, он не снимал сапог ни зимой, ни летом. Зато любил после ужина выкурить трубку, набивая ее махрой, и всегда с удовольствием прихлебывал из общаковой кружки крепкий чаек. Имея интерес к высшей математике, постоянно выписывал и основательным образом прорабатывал книги, одно название которых у меня, неука, вызывало пиетет перед его способностями. Изредка он брал у меня то одну, то другую книгу, например, Историю инквизиции, и штудировал ее от корки до корки. По складу ума Олег был систематиком, но чистая душа его, как шкатулка, хранила много разного, что наполняло наше общение сердечным лиризмом.

Всегда и во всем он оставался для меня настоящим товарищем. Помню, в начале весны 1971 года я переусердствовал в закаливании, что обернулось жестоким грудным кашлем. Из-за него я почти не спал ночами, а если и удавалось немного вздремнуть, то разве полулежа, с подушкой под спиной. Тогда-то я вспомнил, как в детстве мама лечила нас с сестрой и братом горячим паром. Перед сном она ставила всех троих на колени вокруг тазика с горячей водой, набрасывала сверху ватное одеяло и опускала в тазик раскаленные в печи куски кирпича. Потея, задыхаясь, чуть не плача, под ее строгим присмотром мы должны были терпеть эту врачующую экзекуцию. В моем случае усердным «лекарем» стал Олег. Несколько раз кряду с его заботливой помощью я проходил проверенный, стародедовский курс лечения.

Харчевались мы сообща, закупая два раза в месяц продукты в ларьке. Поскольку я не курил, он из деликатности, не желая урезать тратами на курево наш съестной рацион, пользовался обычной махрой, набивая ее в «профессорскую» трубку". Однако, снисходя вредной привычке своего друга, я каждый раз прикупал ему по три пачки дешевеньких сигарет с фильтром. По причине полной бытовой беспомощности и некоторому анархизму поведения, он целиком положился на мою хозяйственную рачительность. В зоне среди солагерников нашего возраста обычным делом было в еде и чаепитиях кучковаться по 3-4 человека. Но зачастую жизнь впроголодь и русская безалаберность приводили к тому, что дав брюху волю в начале месяца, можно было остаться без жратвы и курева всю вторую его половину. Нам с Олегом ларька вполне хватало «от» и «до». Более того, на дни рождения, праздники и особые даты в каптерке были припасены «деликатесы» в виде консервов, плиток шоколада и даже меда в баночках. Случалось, после чая, при наличии настроения, мы отправлялись на прогулку. Не в пример мне, Олег не любил гулять в одиночку.

Сколько за тот год нами было пережито и переговорено… Иногда мы яростно спорили, бывало, что и дулись друг на друга. Любезными сердцу каждого оставались воспоминания о Рязани. Олег знал город гораздо лучше, поскольку он там родился и возрастал. Я слушал его увлекательные россказни, как сказку. Но более всего мне были любы наши оживленные диалоги об уголках и улицах города, которые были связанны с моим чувством к Рите. Едва ли не с первых дней общения мы доверительно открылись друг другу в самом дорогом, потаенном. Олег получал из Рязани от своей Таисии ежедневные письма. Меня восхищало постоянство этой удивительной девушки. Она дала своему возлюбленному обет дождаться его и обещала отправлять в каждый день по письму.

Мы с Олегом прожили душа в душу целый год, после чего, к моему огорчению, его перевели на другой лагпункт. Как оказалось, нам больше не суждено было встретиться… Замечу, что лагерное начальство опасалось тесного сближения между заключенными и по режимным соображениям разрывало подобные дружеские альянсы.

Олег Фролов отсидел свой пятилетний срок от звонка до звонка и в последствии эмигрировал в Израиль. Его отец был еврей, а русскую фамилию он получил от мамы. Приезжая раз в год из Караганды в Рязань, я старался позвонить его родителям. В одном из разговоров его мама порадовала меня словами: «Олег всегда тепло отзывался о вас и о том времени, что вы провели в неволе…» Сам я никогда не забывал о нем и нашей братской приязни. Два года назад узнал со слов Саши Романова, моего саратовского подельника, что в 1998 году Олег Фролов умер в Израиле от рака.

Царство ему Небесное, и моя неизбывная о нем память.