На втором году отсидки за разного рода провинности я был водворен в барак усиленного режима (БУР). Немало мыслей и переживаний прошли там через душу. Суровые полукарцерные условия обернулись потом утратами для здоровья. Но даже в каземате, к зарешеченному окну изредка прилетали птички-невелички радости. В один из дней старик дневальный, приносивший из столовой судки со скудной кормежкой, украдкой шепнул, что накануне этапом доставили моего земляка – рязанца Володю Жильцова. Неделю до выхода из БУРа я провел в ожидании встречи с ним. И надо признаться, не обманулся... Хотя наши отношения не доходили до сердечного сближения, во все время общения я не переставал любоваться этой колоритной личностью.

Уроженец Елатьмы, он с золотой медалью окончил местную школу. В студенческие годы слыл за эрудита, интересанта и балагура. В нем рано обнаружился дар мастера слова, который со временем сделал его ярким выразителем русской поэтической стихии. Тогда же в Нижегородском университете на филфаке возник кружок правдолюбцев, идейных единомышленников. В итоге, трое студентов-старшекурсников и их седеющий преподаватель оказались на скамье подсудимых за антисоветскую агитацию и пропаганду. А далее всех четверых ждали крепкие, но отнюдь не теплые объятия мордовского Дубравлага.

Мы, его друзья,  не сразу узнали, что он пишет стихи, да еще какие. Владик Узлов в разговоре со мной назвал их «доподлинно русскими, по слову и звуку нашими». Сам Володя по природной скромности не открывал своего увлечения. Впрочем, столь же деликатно он умалчивал о своей вере, хотя был человеком душевно цельным, чистым и боголюбивым.

Не забыть благостного осеннего вечера, когда мы собрались в каптерке сталинской поры барака вокруг чифирбака с общаковской кружкой и горсткой карамелек-подушечек. Снаружи холодные октябрьские сумерки, а у нас, сидящих на полу спиной к стенке, благорасположение и тепло зэковского братства. Кто-то попросил Володю прочесть что-нибудь из своего. Несколько помолчав, глуховатым голосом он начал не читать, а проговаривать от сердца слова и строки извечно значимые для каждого из слушавших:

«Чувство грусти светло,
Как осенняя роща сквозная.
Опадает листва.
Журавли закурлыкали в лад.
Что-то в наших сердцах
В эти дни навсегда исчезает,
Совершая с молитвой
Печально-веселый обряд...»

Не один я в эти минуты представлял что-то из родного, оставленного на воле … Щемяще знакомую опушку багряного осинника за нашим огородом. Вспомнилась поездка с отцом на телеге в дальние леса на покос.

Коса посапывала в травах,
Под гребень был подстрижен луг.
Работы сладкая отрава
Чуть отзывалась в дрожи рук.
И хоть блистающее жало
До слез испило травный сок,
Но все казалось – мало, мало…
И день стоял, как мир, высок.
И солнце знойное слепило…
За ворот лезла мошкара…
Все это было!
Было!
Было!
Да жаль одно –
Вчера, вчера…

В.И. Жильцов

Никто из нас, невообразимо молодых узников режима, не ведал, что денечки и годы у лагерного срока станут невозвратно светлой полосой жизни.

Придет пора вернуться в прошлое.
Все позабыть,
Что есть и будет,
Как будто жизнь совсем хорошую
Преподнесут в злаченом блюде…

В.И. Жильцов

В зоне и на воле Володей были написаны доподлинно красивые, проникновенные стихи, опубликованные в девяти поэтических сборниках.

Его творчество сродни поэтам «тихой лирики», таким как Николай Рубцов, Анатолий Жигулин, Ольга Фокина, Юрий Кузнецов. Они пришли в литературу одновременно с писателями-деревенщиками: Федором Абрамовым, Василием Беловым, Валентином Распутиным, Владимиром Личутиным.

Поветрие соцреализма к тому времени вытеснило темы, раскрывавшие характер русского человека, его связи с землей и семейным укладом, его живучую подспудную религиозность. Вчитываясь в ненадуманные строки Владимира Жильцова, устыженно почувствуешь, как недостает нам бытийно-ясного, на правде и любви упроченного строя жизни, сбереженного поколениями.

Ласточка

В пятнистой березовой роще,
Пронизанной летом насквозь,
Где мята пахучая, хвощи,
Мы брали грибы «на авось».

Сминали зеленые травы,
И радостно было до слез
Услышать печально-лукавый
Свист иволги в купах берез.

Родник целовал нас студеный
И так выхолаживал грудь,
Что мы, обомлев изумленно,
Не сразу умели вздохнуть.

Казалось, не воду, а небо
На плечи горячие льешь,
И пахла любовью и хлебом
Далеко цветущая рожь.

И мы, того сами не зная, –
Незнанье всезнанья мудрей, –
Дышали отчизной бескрайней
И были отчизной своей…

А если случалось увидеть
Убитую ласточку вдруг,
В недетской какой-то обиде
Смолкал говорливый наш круг.

Казалось, и роща не пела,
И пахло травою сильней,
Когда мы крылатое тело
Родной отдавали земле.

Пускай наши песни негромки,
Но нет удивительней мест,
Где ставят над птичкой тонкий
Из прутьев березовых крест…

В.И. Жильцов

Осенью 1972 года в стране советов отмечалось 150-летие со дня рождения Ф.М. Достоевского. Уверен, нигде помимо Дубравлага его наследие не оценивали так проникновенно и правдиво. Вчерашние политические несмышленыши, – неомарксисты, демократы, анархисты, прозревшие за колючей проволокой, – мы нутром приняли правоту слов писателя-пророка: «Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его».

Сейчас мало кто знает, что в лагерях для особо опасных государственных преступников обретались люди со светлой головой и жарким сердцем. Самое разнообразное чтиво приходило туда через периодику и «книга-почтой». Много чего можно было отыскать в библиотеке зоны и на книжных полках заключенных. Прочитанное обсуждали со знанием дела, спорили страстно, поражая весомостью доводов. В большинстве своем Достоевского в зоне не только читали, но и почитали. Поэтому решено было отметить дату достойным образом. Мой друг украинец Гриц, гитарист и художник, взялся изготовить приглашения. На лицевой стороне сложенного вдвое листа была помещена гравюра, изображавшая писателя в Омском остроге. На обороте выведенный вязью текст: «Милостивый государь, приглашаем Вас на вечер памяти великого писателя земли русской Федора Михайловича Достоевского». На третьей стороне прочерченный тушью абрис храма Спаса-на-Крови в Петербурге. И наконец, выведенные чеканным полууставом слова из бесед и поучений старца Зосима, приведенные выше.

Володя Жильцов пообещал приготовить доклад о значимых вехах в жизни и творчестве писателя. Мне поручили рассказать о его идейно-духовном поиске.

Пригласили всех неравнодушных из землячеств украинцев, грузин, прибалтов, евреев и армян. В сушилке на столе, составленном из трех, поместили обрамленный в рамку портрет автора «Записок из мертвого дома» работы Перова. На другом конце стола благоухало ведро крепко заваренного чая с неизменными розовыми и голубенькими подушечками. Народу набралось сверх ожидания много. Пришлось собирать табуретки по жилым секциям.

Перед началом прочли «Отче Наш» и помолились за упокой души приснопоминаемого раба Божьего Феодора. Собравшимся предложили пустить по кругу общаковскую кружку. Принято было, отпив из нее два глотка, передать сидящему рядом и далее по всему столу. Затем поднялся Володя, высокий, плечистый, слегка сутуловатый. Перекрестившись, положил одна на другую мужицкие ладони дюжих рук и начал говорить о Федоре Михайловиче так, будто он его лично и близко знал. Речь слагалась ровно, неспешно, без намека на пафосность и желание удивить. Слушали его в раздумчивом безмолвии. Многие внутренне соглашались с правотой слов об открытости и всепонимании русского человека, о мессианском предназначении России. Каждый уверялся, что невозможно возвести нечто значимое и долговечное на песке богоборчества и лжеутопии.

Алеша Карамазов

Наступит день…

Пусть будет он не сразу…

Я с эти днем все думы примирил!

В наш мир придет Алеша Карамазов!

Его нам русский гений подарил!

Придет как совесть новых поколений,

Как искупленье –

Молодая Русь!

И вместе с ним я встану на колени

И за отцов и дедов помолюсь!

Могил российских не окинуть глазом!

Сушить нам слезы –

не пересушить!

Но если жив Алеша Карамазов,

То как же Родине моей не жить!

 Л.И. Бородин, Дубравлаг

По отбытии срока не раз наведывался к нему в Правдинск, а затем и в Нижний Новгород. К тому времени он женился на однокурснице «Надюше-ласкуше», обзавелся тремя расчудесными дочками и сыном Иваном.

В Нижнем Новгороде я свел Володю с моими друзьями из Александро-Невского братства: Алексеем Сахаровым и Андреем Уточкиным. Вскоре он сделался редактором газеты «Православное слово», издаваемой братством. Возглавляя нижегородскую писательскую организацию несколько лет кряду, он самозабвенно устроял общелитературное дело, поступаясь временем и силами для личного творчества. Смерть его для всех нас стала внезапной и ничем неоправданной.  

При последней встрече я признался ему: «Поверь, ни один из бывших отсидентов столько раз не читал на людях стихов Владимира Жильцова, как твой «земеля Олежа» (так он в зоне именовал меня).

В 2011 году вышла объемная книга воспоминаний о Владимире Жильцове «Траектория поэта».  Мне он посвятил одно из своих стихотворений:

В телеге 

Запела осень песнь колесную

Под ветра тонкую сурдинку,

Над облегченными покосами

Развесив грусти паутинку.

И хорошо под звонь тележную

Лежать, упершись взглядом в небо,

И ощущать в приливах нежности

Овчинный дух ржаного хлеба.

«Водоколонка»

Из книги «Горюша моя ясная»

Несусветная жара, горят леса и торфяники. В швейном цеху, где я выдаю по 2 нормы рукавиц, стрекот множества машинок, прерывистый вой натяжных ремней и такой духман, хоть нос зажимай. Наконец долгожданный перерыв. Мастер выключает рубильник, и зэки, отряхиваясь, разламывая спины, вываливают наружу. Впереди 15 минут роздыха. Старики тянутся к туалету, мы молодые, как повелось, собираемся у колонки – освежиться. И тут кто во что горазд!.. Володя Жильцов, высокий с вислыми плечами, разувается, закатывает до колена штанины и с удовольствием подставляет ступни под холоднющую струю. Человека четыре, растелешившись по пояс, скучились у колонки. Плеская на себя пригоршнями воду, озорно толкаемся, хохочем и вскрикиваем от удовольствия. Владик Узлов, любитель экстрима, в одних трусах, красуясь атлетическим сложением, спокойно улыбаясь, ждет своей очереди. Затем, пружиня на руках, он всем телом подставляется под хлестко бьющую воду колонки. Выкрики, смех, дурачество… Все мы молоды, над нами радующая голубизна летнего неба. За забором «запретки» – шишкинской красоты сосновый лес.

После обливания во всем теле бодрящая легкость, жара делается приятной и желанной. Всенаполняющее чувство молодости каким-то непостижимым образом возвращает полузабытое упоение летних месяцев, когда мы с ней были неразлучно вместе. Казалось, моя нежность к ее образу, подобно жаркому лету, наполняет пространство между нами. То и дело бросаю взгляд в сторону вахты, где 10 дней назад, уезжая со свидания, она, опечаленная, простучала каблучками.

В цех возвращаюсь с неохотой, последним. Сидя за машинкой, пытаюсь хоть на малое время удержать в себе знакомую сердцу светлую грусть. Она обычно подступала в конце наших шатаний по городу, когда я провожал свою златокосую до троллейбусной остановки, уставшую, но сияющую.

Годы неволи, отделенные от мира колючей проволокой, такие несхожие в судьбах и убеждениях, мы были едины в ощущении молодости, бесконечности жизни. Каждый отправлял исповедальные письма любимой, ждал часа своего возвращения к родному порогу и березе перед отчим домом.

Июнь 1972 г., Дубравлаг

Русской березе…

Скачет дождичек весенний,
Вспыхи искр на листьях свежих,
Я нашел в тебе спасение,
Тишину, покой и нежность.

Ты, плакучая, смеялась,
Ты, веселая, грустила,
Ты моей бедой осталась
И моей осталась силой.

Потому что с пор безвестных
До компьютерного века
Ты живешь заветной песней
Рядом с русским человеком.

В нашем мире все не просто,
Но врастаешь ты упрямо
В скорбный прах глухих погостов
В купола разъятых храмов.

Не бывать тебе унылой,
Хоть разор не раз сносила,
Жизни свет и мрак могилы
Ты в себе соединила.

В.И. Жильцов