Други мои, каждый из вас может воспроизвести в своей неумирающей памяти то или иное событие, переживания, без которых и жизнь-не жизнь, а прошедшее всего лишь седой и холодный пепел. Меня, дуросвета, на заре райской юности ангел-хранитель, явно и горячо, поцеловал в темечко. От того-то, даже в изломах моей только-только начинающейся взрослой жизни, заявила о себе нежданная и роковая обреченность, опустошающая все некогда любимое и значимое. Именно в то страшное время заодно со мною было Божье Небо и дорогие сердца, любящие меня, изгоя и мученика.

Из письма от 11 апреля 1970 г. Саратов, следственный изолятор

Рита, звездочка моя! Сколько раз я, лиходей, оступался, и ты, переболевши моей виной, прощала. Чего не доставало мне – понимания, сочувствия – я всегда находил у тебя. Разлука расшвыряла нас, навязала мучительный ритм существование, где нет места простой человеческой повседневности. Я не могу, как прежде, дарить тебе цветы, просыпаться в одной постели, умиляться вместе с тобой проказам Алёнки. За восемь месяцев неволи, благодаря тебе, я познал цену истинной жертвенности. Ни словом, ни намеком, ты не дала мне повода усомниться в твоей готовности и дальше идти вместе. После ареста страшно было даже предположить, сколько лет мы проведем в разлуке, терзало сомнение: не дрогнешь ли ты? Оказалось, что святое в человеке – будь оно величиною с зернышко – живуче и неуничтожимо. Если есть в нас капля любви, сострадания, даже ослабленные мы бываем способны на подвиг. Слава Богу, что у меня есть ты – любящая, неизменно помнящая. А ты знай, что есть губы, с которых не сходит твое имя. В нашем удивительном прошлом, как в куске горного хрусталя, навеки хранимо чарующее полнолуние твоих глаз.

Много раз ты успокаивала меня, говоря: «Алька, вот увидишь, все устроится. Ты же у меня сильный…» А это значит, печальница моя, что через завалы лет я буду пробиваться к тебе, чтобы поцелуями вернуть к жизни мою спящую царевну. Как сладок мёд твой, как упоительна небесная манна твоего присутствия, возможность видеть, прикасаться и обмирать, любить единожды и вечно. В мучительных перекрутах разлуки я готов поступиться всем, чтобы снова вернуть наши уединения, прогулки, разговоры за чаем о доченьке. Мученица моя светлоликая, обреченная питаться крохами, но блаженная в своей жертвенной любви. Знала бы, какую всерадостную зарю зажгла ты там, где до сих пор светлели лишь сполохи предчувствий твоего явления… Пусть тебя греет мысль, что с утратой многого ты не лишилась моей люби, безудержной и славословящей.

Во мне не сомневайся, в камере, под замком, – я тот же, по-прежнему растроганно отзываюсь на все, что как-то напоминает о тебе.

(Отрывок из книги «Горюша моя ясная…»)