Други мои! Вряд ли кто из нас может в точности припомнить, что было с ним год, пять, десять лет назад. Сегодня, 8 августа, хочу поведать вам, что случилось со мной 50 лет тому назад в день моего ареста. О пережитом вы отчасти узнаете по моим стихам и отрывку из книги "Горюша моя ясная. Любовь и вера из-за решетки".

*** 

В «сером доме» меня продержали весь день: с 10 утра до 8 вечера. Где-то через час после задержания я был препровожден в кабинет полковника Маркелова, он возглавлял тогда управление КГБ по Рязанской области. Кроме него там присутствовало 5-6 человек в штатском. Разговор начался в сдержанно-доброжелательных тонах, без нажима. На все вопросы о моей причастности к рязанской антисоветской группе я отвечал, что ничего о ней не знаю и лично никакого отношения к группе не имею. Затем мне были названы фамилии Юрия Вутки и Олега Фролова, знакомство и общение с которыми я также отрицал. Один из присутствующих строго напомнил, что позиция запирательства может только повредить мне. Со своей стороны я парировал реплику словами, что сейчас не сталинские времена, задержание мое необоснованно, а невиновность рано или поздно будет доказана. Видя мою несговорчивость, кто-то из них заметил: «Судя по всему, это человек из руководства, убеждённый фанатик». В завершении разговора, полковник Маркелов не без металла в голосе сказал: «Олег Михайлович, советская власть не только дала Вам образование, но и предоставила возможность работать в органах прокуратуры. Вы же связались с антисоветчиками, клевещущими на наш государственный и общественный строй… Замечу, я знаком с Вашим отцом. Знаю его, как настоящего коммуниста и хозяйственника. Представьте, каково ему будет узнать, где оказался его сын, на которого он, как и наше государство, возлагал немалые надежды». 

Около трех часов дня начался долгий допрос, его вел довольно молодой следователь с располагающими манерами общения. Поскольку вопросы ко мне были те же самые, то и в ответах ничего не изменилось. Он много расспрашивал меня о детстве, родителях, учебе в юридическом, интересовался моим отношением к литературе, современной молодежной музыке и даже бардовской песне. 

Уже стемнело, когда меня вывели через тот же подъезд и посадили на заднем сидении Волги между двумя сотрудниками управления. Скоро я понял, что везут меня не в следственный изолятор, а в КПЗ. Так для краткости принято было называть камеру предварительного заключения. Как юрист я сразу оценил ситуацию: в комитете госбезопасности, очевидно, не располагали достаточным обвинительным материалом, поэтому мое задержание было оформлено по статье 122 Уголовно-процессуального кодекса. Статья допускала лишение свободы подозреваемого без санкций прокурора на срок до трех суток. За время работы следователем я сам не раз оформлял таким образом задержание, и самолично в сопровождении работника милиции доставлял подозреваемого в КПЗ, которая находилась во дворе управления внутренних дел на площади Мичурина. Там несли службу по преимуществу офицеры-отставники, знавшие меня лично. Когда я вместе с двумя оперативниками в штатском вошел в помещение, где происходило оформление задержанных, то сразу с порога мне заулыбался и встал для приветствия хорошо знакомый седой худощавый капитан. Сопровождающие четко, как положено, представились сотрудниками управления госбезопасности и предъявили капитану свои удостоверения. Поскольку я хорошо знал, что требуется от задержанного, то тут же вынул из кармана и выложил на стол свое удостоверение, где золотыми буквами по красному фону было выбито: «Прокуратура Союза ССР». Капитан в недоумении уставился на нас троих и растерянно спросил: «А кого же вы доставили?..» Один из оперативников, указав на меня, пояснил, что Олег Михайлович Сенин, следователь прокуратуры Советского района, задержан сотрудниками рязанского управления КГБ по подозрению в антисоветской агитации и пропаганде. После его слов капитан переменился в лице и даже побледнел. Не желая ставить служаку-отставника в неловкое положение, я сам снял с руки часы, вытянул из брюк ремень, шнурки из ботинок, выложил на стол все, что у меня было в карманах. После того, как процедура оформления была завершена, дежурный старшина повел меня по длинному подслеповатому коридору КПЗ. Звеня ключами, он открыл дверь одной из камер, где мне предстояло провести двое с половиной суток до утра понедельника. Она представляла собой квадратное помещение, две трети которого занимал сплошной, от стены к стене, деревянный крашеный настил. Выходило, что три ночи кряду мне придется перемогаться на голых досках. Небольшое окно под потолком было зарешечено, над дверью, в нише, день и ночь горела лампочка. В углу стояла параша. В камере, кроме меня, никого не было. 

До водворения в «одиночку» на протяжении всего дня я находился в состоянии невероятного внутреннего напряжения. В эти мучительно долгие часы что-то происходило со мной и вокруг меня. Наконец, я остался наедине с собой, - тут-то меня и скрутило!.. Подступила такая истошная боль, что я не знал, куда себя девать – хоть на стенку кидайся…

Во всем, что на мне было, я улегся на помост, закрыл глаза, но расслабиться не удавалось. Как бывает после шока, во время которого не сознаешь случившегося, мне вдруг открылась жуткая своей непоправимостью реальность. Создавая подполья, мы, «марксисты-революционеры», предполагали возможность ареста, обговаривали тактику поведения на допросах, но ни один из нас в своей жизни въяве не переживал ничего похожего. И вот неотвратимое случилось… Искренность и фанатичность веры в идейную правоту была такова, что мои терзания в немалой степени усугубляло сознание провала задуманного нами дела. Горячечная мысль не сразу открыла мне, что 8-го августа совершился судьбоносный перелом в моей жизни. Все, во что я верил, любил, к чему стремился, – осталось за чертой этого дня, а я оказался здесь, в камере, и, кажется, надолго. Еще утром Елена Ивановна, бабушка Риты, кормила меня завтраком, собирала гостинец для внучки Алены. Привычным маршрутом я ехал троллейбусом по утреннему городу в свою прокуратуру. На этот день у меня были вызваны свидетели, намечены дела. Не было никакого сомнения, что к вечеру на попутной машине я доберусь до Желудево, расцелую доченьку, а после ужина мы будем гулять и любиться с Ритой. Но день обернулся непостижным для меня образом… Душевно подавленный, я лежу в оцепенении на нарах. Затылку и всему телу непривычно жестко на голых досках, пованивало парашей. До того момента, когда зачитали постановление о задержании, у меня была, неосмысленно-инстинктивная надежда, что все закончится разговорами, и я выйду отсюда, также как и пришел. Ведь этим вечером она, Рита моя, будет ждать меня в Желудево, в домике с березами, садом, рядом со старым пустующим храмом. Я даже знал, какое платье она наденет. Представлял ее светлые волосы, уложенные в любимую мной прическу. А доченька, крохотный мой воробушек – как я соскучился по ней за целую неделю! Мама моя, как водится, нажарила котлет, сварила щи, за которые я стану ее нахваливать. Лежа пластом, застегнув ради тепла все пуговицы рубашки и пиджака, я, не мигая, смотрел на запыленную лампочку и тщетно пытаясь уяснить для себя мучительную невыразимость произошедшего.

«Рита, Риточка моя, что же с нами будет?! Как нам теперь жить друг без друга?..» Год спустя, на первом нашем свидании, в Мордовской 17-ой зоне, ты признаешься мне: «Алька, никогда я тебя так не ждала, как в тот вечер! Места себе не находила, все глаза проглядела. В 10 уложила Аленку, а сама до полуночи на лавочке перед домом сидела, тебя дожидалась. Шелест листьев, силуэт церкви и мысли, мысли… Не переставая болело сердце …»

(фрагмент из книги "Горюша моя ясная...")