Казалось бы ничего не возразишь против известного изречения: "Невозможно дважды войти в одну и ту же реку". Так-то оно так... Но порю в неизъяснимых глубинах памяти, как высверк молнии среди ночи, до умопомрачения явственно озаряется потрясающая реальность пережитого.

Из письма от 19 сентября 1969 г. Рязань, следственный изолятор

Рит, единственная моя, пишу эти строчки и вижу, как ты нетерпеливыми пальцами развертываешь листки письма. Слезинки набегают тебе на глаза, когда ты слышишь надрывное звучание моих слов. Отныне они на годы должны заменить живой голос твоего Альки. Вопреки всему, в кромешности разлуки я  все же пытаюсь успокоить мою милую плаксу, осыпая ее поцелуями. Пройдут долгие горькие месяцы, а может быть и годы, и твой Сенин снова будет рядом, такой же дурашливый и любвеобильный… Ну вот видишь, соплюша, ты уже не «плакиишь» и, чуть улыбаясь, смахиваешь слезки. Так важно сознавать, что есть ты, Алена, наше. Что бы ни обрушилось на нас, до тех пор, пока ты, заплаканная, светишься во мне, – даже среди холода и отчуждения я буду находить на проталинах души мартовские подснежники надежды. Постоянно обращаю к тебе слова, жаркие, как слова молитвы, и целую во сне твои длинные пальцы.

Перечитал, и ощущение, будто строчки пеплом посыпаны.

Но беспокоит другое: неужели до этапа из Рязани в Саратов мы не увидимся. Будет горько, если того не случится. С другой стороны, приходят на ум строчки: «Какая боль – не видеться с тобой! Какая боль – увидеться в толкучке!» Честно говоря, мне будет больно видеть тебя в казённой тюремной обстановке. Я хочу дивоваться на тебя как прежде: под летним слепым дождем, в старом сквере напротив филармонии. Обнимать тебя, вымокшую и счастливую. На прощание целую жадно и нежно мою грустинку. Про Алену и накипевшую нежность к ней я молчу, – иначе расплачусь.

Не тоскуй. Учись. Живи полно, несмотря ни на что.

(Фрагмент из книги "Горюша моя ясная. Любовь и вера из-за решетки")