Из письма за май 1971 года

Дубравлаг​

В прошлогоднем номере «Новый мир» за март прочел как откровение повесть Валентина Катаева «Трава забвения». Он пишет о своих встречах в Одессе с И.А. Буниным незадолго до его эмиграции. Поверженная, обезображенная красота России, где все было так любимо Иваном Алексеевичем, горестно отразилась в «Окаянных днях». Катаев несколько раз встречается с почитаемым учителем. Свой пиетет перед Буниным он выразил словами: «Я должен был увидеть человека, перед талантом которого преклонялся, и который представлялся мне существом почти сказочным». Читал страницу за страницей и одного желал: чтобы долго не закончилась захватывающая хроника нескольких дней из жизни великого Мастера.

«…Скажи поклоны князю и княгине,

Целую руку детскую твою

За ту любовь, которую отныне

Ни от кого я больше не таю» (И. Бунин)

Много раз перечитывал стихи про себя и вслух, поражаясь красоте слога и звучания.

…Недавно читал отрывки из дневниковых записей Бунина. Как всегда он поражает меня сходством в видении мира и душевных пристрастиях. Бунин – самая близкая мне натура из тесненного золотом списка мастеров русского слова. В дневнике за 20-е августа всего одна строчка: «Чем я живу? Все вспоминаю, вспоминаю…» Боже, так это же я сам! И вскрик, и радость от ободряющего сходства, высокой причастности. В пяти словах, многажды мною повторенных, заключена истина о болеутоляющей отраде пережитого. Кажется, строчка не написана, – она нанесена усталой рукой, когда в саду, за окном кабинета, стекленели предосенние сумерки, сулящие ночные заморозки резкостью запахов и глубиной звездного неба. Последняя буква, и перо замерло над строкой. В ней запечатлен горестный осадок настроений тревожных месяцев перед эмиграцией. Подавленное ожидание грядущего… Оно было где-то рядом и пугало его в минуты одиночества шевелящейся великостью мерзкого хвостатого ископаемого. Но до полной гибели России оставалось малое в своей жалкости время. И его предстояло пережить. Он жил памятью – тем идилличным, обреченным на невысказанность миром, кладбищем которого было сердце, тяжело переживавшее повсеместно учиненный разор.

Можешь себе представить, что в те годы творилось в России… Бунин, один из пристрастных очевидцев трагического века, мучительно пытался осмыслить причины и исход «красной смуты». В «Московской вести» от 12 сентября 1911 года читаем: «Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина».

Генрих Ибсен в старости записал в своем дневнике: «Власть первой любви над нами такова, что она намного может пережить саму способность человека на это чувство». А Бунин, вторя ему, заметил: «Даже когда мы перестаем любить свою первую женщину, до самой смерти мы продолжаем любить наше чувство к ней». Предвижу, что подобное постигнет и меня…

…Не дают покоя бунинские «Темные аллеи». Они восторгают и мучают сознанием, что для меня, бездаря, немыслимо изобразить даже отдаленно схожее с письменами Мастера. Бунин… Мэтр и учитель. Одно имя его зажигает во мне ощущение родства в трепетном, фибральном осязании мира, в неутоленном чувстве любви к нему. Язык Бунина подобен росписи золота по черни на чашах из богатых скифских кладов. Написанное им дивно, исконно, точно, – оно  волнует, помнится.

Представь, его как писателя открыла мне именно ты. В один из прилетов в МГУ я увидел у тебя на столе раскрытую книгу в темно-коричневом переплете. От тебя узнал о недавно вышедшем девятитомном собрании сочинений последнего русского классика. Появилось оно благодаря Твардовскому, с его вступительной статьей и замечательными примечаниями Олега Михайлова. За годы совдепии оно явилось самым полным изданием. Помню, в тот же вечер мы читали вслух рассказ «Новый год» и нашли много похожего на переживаемое нами.

Недавно открыл наугад «Лику» и долго не мог оторваться. Казалось, что перечитывал мною самим о нас написанное. Хотелось плакать от светлой зависти и сознания бессилия, сказать так верно и красиво. Как благодарен я ему за способность облекать в слово невыразимую тайну любовного чувства, которое животворит и увековечивает все сущее. Лирическая проза Бунина мне видится высшей степенью писательского мастерства! Читая «Лику», не мог отделить ее от тебя. Ронял голову на книгу и видел твои, забрызганные дождем косы, болоневый плащик и милый пришептывающий выговор…

В цикле «Темные аллеи», в каждом из влекуще прекрасных женских образов я находил для себя косвенное и радостно узнаваемое сходство с ней, моей Ликой. Пользуясь этим интимно-лирическим мостиком, я облегчал свою душу, говоря о глубоко запрятанных во мне переживаниях.

Помню зимний вечер. Недавний снегопад приятно для глаза преобразил зону. Фонари вдоль «запретки» и на столбах внутри смотрелись как новогодние. Полчаса назад я вернулся с четырехчасового свидания с Ритой. Состояние было такое, когда приходится, кривясь от боли, отдирать присохший к ране бинт. Душа моя пребывала там, с ней. На пальцах рук запах ее духов, на лице горели поспешные прощальные поцелуи. И голос, ее голос: «Алька, не бери в голову ничего дурного… Мы повидались, многое обговорили и поняли, что между нами все остается по-прежнему… Будь спокоен…» Нахожу Эдика в бараке, и мы идем гулять. Внутри незатихающая боль и опьянение от упоительной, но исчезнувшей яви. Мы взобрались на второй этаж недостроенной столовой и остановились у незастекленного окна. Под темным небом все белым бело, мягкий свет фонарей. И где-то совсем рядом осталась в поселке до утра она, такая же, как я, одинокая и подавленная. Как ребенок плачется о потерянной игрушке, так и я в тот вечер изливал душу своему другу. Он отвечал мне молчаливым пониманием. Возникало сознание общности нашей судьбы, возвышенности дружбы. В тот снежно-оттепельный час, стоя у оконного проема, мне каким-то шестым чувством открылось, что она в эти минуты здесь, с нами. Нас троих объединял железный обруч общего для нас хождения по мукам…